ЭХЭ
Балма хүгшэн һэришэбэ. Гэр соонь харанхы, хүйтэн байба. Түлижэ түлижэ хааһан пеэшэниинь үни хада хүрэшэнхэй янзатай. Тиигээдшье гэрынь хуушараа, муудаа. Һайдхадаа газаа хүйтэниинь гэжэ хүйтэн гэшэгүй. Һалхи шуурганай шангадаад ерэхэдэ, орбогорхон гэрынь оёороороо гэхээр доһолон, даража унашана аа гү гэхээр хүдэлхэдэл гэнэ.
Балма хүгшэн һүниин түлэг дунда һэришэһэнээ гайхабагүй. Һүүлэй хорёод жэл соо тэрэнэй һэреэгүй һүниинь гэжэ тоолохо болоо һаа, хурга дарама үсөөхэн. Түрүүн үнөөхил үдэр һүнигүй тэрэни тамалдаг, бодолдо эзэлэгдэн, унтажа ядаһандаа һэридэг һэн. Харин мүнөө Балма урданай Балма бэшэ, мүнөө тэрэ хүгшэрөө. Үбэлэй һүни Балмын сэдьхэл эзэлһэн гашуудал мэтэ дууһашагүй ута, харин хүгшэн хүнэй үргэһэн хэды майб даа, мэдээжэ хаям. Магад эды удаан саг соо һүниһөө һүнидэ һэрижэ һуражашье болоо. Үргэһэ нойр гээшэ һурасын хэрэг. Теэд хэн мэдэбэ даа, магад үнөөхил тэрэ бодолынь хаанаб даа, нэгэ тээ, зосоонь үлэжэшье болоо. Тиигээд һүниндөө, хүнды гэрэйнгээ оёорто гансаараа үлөөд хэбтэхэдэнь, хүгшэн эхын зүрхые мүнөөшье болотор амар заяа үзүүлэнгүй гасалгажашье болоо. Теэд хэн мэдэбэ, хэн мэдэбэ, хүнэй зосоохиие хаража үзөө бэшэ аад, мэдэхэ гээшэ бэрхэтэй. Харин мэдээгүй аад, хэлэхэшье гээшэ бэрхэтэй. Угайдхадаа Балма үлүү булуугаа хүндэ хөөрэжэ ябадаг хүгшэн бэшэ.
Балма һэришоод удаан хүдэлэнгүй хэбтэбэ. Гэртэнь зайн гал оруулһан шабын түмэр һалхинда утаар, уйтайгаар — зосоо уйтарма уйтайгаар уйлгананашье гү даа, ёолоношье гү- гэншэнэ…
Хорёод жэл… Хэды үдэр, хэды һүни энэ хорёод жэл соо һэлгэсээб?! Тэды үдэр, тэды һүни Балмын сэдьхэлые гансахан лэ бодол эзэлжэ, тамалжа ябаа. Тэрэнь хүбүүн тухайнь бодол һэн.
Балмын газар уһан дээрэхи габ гансахан лэ үри Няма-Сэрэн хүбүүниинь хорёод жэлэй урда тээ дайнда мордоо. Харин мүнөө болоходо Балма хүгшэнэй анхан хада хүнэй тухай хүбүүтэй, үриин зэргэ үритэй байһанайнь гэршэ болон хүбүүнэйнь сэрэгһээ урид үмдэжэ ябаһан хубсаһан, тиихэдэ сэрэгһээ эльгээһэн гурбан хушуутай, карандашаар бэшэһэн, оройдоол наймахан бэшэгүүд үлэнхэй.
Балма тэдэниинь бурханаа хадагалагшадаа адли наряар, ямбатайгаар, анхан хада хадамда гарахадань эсэгынгээ бэлэглэһэн эреэн шэрэтэй, модон ханзынгаа оёорто хадагалжа ябадаг. Няма – Сэрэмни ерэхэшье гэжэ найдаһандаа тэрэ хадагална бэшэ, харин миин даа, зүг лэ хадагалдаг. Теэд, сэхынь хэлэбэл, юундэ хадагалдагаа өөрөөшье хүсэд мэдэдэггүй.
Энэ бүдшье, энэ нэгэ татахада шууршаха нимгэн һальмагар саарһаншье аяар хорёод жэлэй турша соо яагаашьегүй үлөө. Харин наһан соогоо хэдэн иимэ саарһа, хэдэн иимэ бүд эдэлхэ багжагар сула эзэниинь үни хада үгы.
Үгы… Түрүүшээр энэ аймшагтай үгэдэ эхын зүрхэн этигэгшэгүй бэлэй. Бэшэнһээнь, сугтаа ошоһон нүхэдһөөнь, нэгэн гээ һаа, амиды мэндэб гэһэн гү, али шархатаад, бараг боложо байнаб гэһэн бэшэг, үгышье һаа наһа бараба гэһэн бишыхан хүхэхэн саарһан ерэдэг һэн.
Харин Няма – Сэрэнһээнь энэ найман бэшэгэй һүүлээр амиды мэндэб гэһэн гү, али шархатабаб гэһэн бэшэгшье, наһа бараба гэһэн бишыхан хүхэхэн саарһаниинь ерээгүй. Юуншье ерээгүй. Теэд Балма энэ аймшагтай үгэдэ этигээгүй хүлеэгээ. Дайнай таратар хүлеэгээ. Дайнай тараһаншье хойно хүлеэгээ. Теэд хүбүүнииншье, хүбүүн тухайнь мэдээншье ерээгүй. Тиихэдэнь хүгшэн эхын хүлеэхэшье, найдахашье арга һалаа. Ядахадаа тэрэ абаралшан, мэдэлшэнгүүдээр гүйжэ эхилээ. Абаха эдихэ дуратайшуул олон, харин тэдэнэй айладхадаг абарал өөһэдэйнь тооһоо үсөөн бэшэ. Нэгэниинь: “амиды мэндэ ябана, удахашьегүй иигээд ерэхэ”, — гэхэ, нүгөөдэнь: “хүлеэһэнэй хэрэг һалаа, хүгшы, хүбүүнтнай бурханай боди хото боложо түрөө”, — гэхэ, харин гурбадахинь: “хаанашьеб даа, нэгэ тээ, мэндэ ябана, зүгөөр ерэхэ болзорынь үдыхэн”, — гэжэ айладхаха. Түрүүшээр тэдэнэй хэлэһэн үгыень Балма хүгшэн газарта дуһаангүй шагнадаг, этигэдэг бэлэй.
Теэд нэгэн доро “амиды”, “үхэнхэй” гэһэн хоёр үгэдэ этигэхэ гээшэ бэрхэтэй. Ябан ябан сүхэрһэн эхын сэдьхэл, хэдышье тээгээ хүндэ һаа, эды һайхан “ амиды мэндэ” гэһэн үгэдэ этигэхээ болижо шиидээ.
Эхын зүрхэн үри хүүгэнэйнгээ хаанашье ябабал миин лэ хооһоор һанаагаа зобоод үлэдэггүй. Яажашье һаань, ямаршье аргаар һаань, тэрэ хүүгэндээ туһалха гэжэ зободог эхэ хүнэй зүрхэн гээшэ иимэл нэгэ нүгэлтэй. Теэд Балмада гансахан хүбүүнэйнгээ сайень шанажа, оймһо баарьеынь хадхажа, үри хүүгэдынь хүдэлгэжэ һууха зол заяан тудаагүй. Мүнөө Балма гансал маани уншажа, ганса үриингөө хойтынь ябадалда туһалха аргатай үлөө. Үдэртөөшье, һүниндөөшье һэришоод хэбтэхэдээ, тэрэ маанил- маанил— маанил уншадаг бэлэй. Хэды мааниб – бүм, доншуур, сая гү? Хэн мэдэбэ. Балмын уншаһан бүхы энэ маани тоолохо тоо сохом биишье гэхэ гээшэ бэрхэтэй.
Балма һэриһэнээ гайхабагүй. Тэрэ ондоо юумэ гайхаба. Энээнһээ урда һэрин лэ сасуунь зүрхыень энэ гэр соохидонь адли баһал тиимэ харанхы, баһал тиимэ хүйтэн, зосоо жэхымэ мэдэрэл абаргада хабшуулан зобоогшо һэн. Харин мүнөө хүгшэн Балмын зүрхэн дорюунаар, хүсэтэйгөөр сохилжо байба. Зосоошье уужам, сүлөө, гэрэлтэй шэнги. Юунэйшье болоһые түрүүшээр Балма ойлгожо ядаба. Тиигээд гэнтэ һанажархиба, ойлгожорхибо. Сахилгаан мэтэ түргөөр, хурсаар энэ бодол зосоохиинь гэрэлтүүлбэ.
Тээсгэн һаяшаг нютагайнь үбгэн Ивалгын дасан сагаа һарын хуралда гэжэ ошоо юм. Балма хүгшэн баһал эжэлжэ ядаад, хүбүүнэйм абарал эрижэ ерыт, мүн баһа олоной буянда оролсуужан гэжэ нэгэ шэлтэйхэн зулын тоһо, колхозһоо абаһан пенсиингээ хахадые тэрэ үбгэнөөр эльгэһэн юм.
Харин тэрэ үбгэниинь арбаад хоножо, үсэгэлдэр лэ бусахадаа: “Хүбүүнииншье үни хада үгы юм хаям даа. Мүнөө дүрбэдэхи түрэлдөө, зүүн хойто зүгтэнь набтархан шара һамгатай айлда хүбүүн боложо түрөөд байна”, — гэһэн абарал асарба.
Хэрбээ “амиды” гэжэ абаралай буубал, Балма сохом үнэншэхэгүй байгаа. Харин хүбүүень баһал, дахин хүнэй үри боложо, угайдхадаа бүри хажуудань түрөө гээшэ эхын сэдьхэлдэ тааруу, дүтэ, дүтэһөө гадна, зүрхөө хаха баярлажа байба. Балма энэ абаралай арсашагүй зүбтэ улаан голоороо этигэбэ.
Зүгөөр түрүүшээр тэрэ үбгэнөөрөө зүүн хойнонь, тиихэдэ үшөө набтархан шара һамгатай айл байха юм һэм гэжэ ехэ үни зүбшэн ойлгожо ядабад. Юундэб гэхэдэ, Балма өөрөө тосхонойнгоо эгээн зүүн хойто захын орбогорхон гэр соо һуудаг байгаа. Зүүн хойнонь набтар шара һамгатайһаа байха ямаршье айл үгы юм.
Айладхаһан юумынь мартажархёод, худалаар хэлэжэ һууна гэжэ һанана аа гү гэһэндэл:
— Тиигэжэл хэлээбшэбы даа,- гэжэ үбгэжөөл дахин, муу юумэ һаналтагүйгөөр дабтаба.-
Гайхалаа бараха хирэндээ дүтэлжэ байтараа гэнтэ үбгэжөөл:
— Үгы юрэдөө, зүүн хойто гэжэ энэ хажуудахи тосхониимнай хэлээгүй юм гү? – гэжэ таатай юумэ һанаһандаа үндэгэшэбэ.
— Зүнтэгэлһэнэймнай заха энэл даа, — гэжэ хүгшэншье ухаа алдаба. – Теэд набтар шарахан һамгатай тэндэ хэнэйхи байлтайб?
— Тэндэ хэнэйхииншье хара гү, али шара һамгатайень бидэ яажа мэдэхэбибди. Ошоод лэ һурагшалха юм гүбэ, — гэжэ тугаарай орёо таабари тайлаһан үбгэжөөл энэ жэжэ юумэ тообогүй. Тиигээд:
— Тэндэл гэжэ хэлсэе, бэшэ оло юумэ байхагүй, — гэжэ тоосоогоо дүүргэһэн дээрэ тоолобо…
Зүб даа, яажа мартажа болохоб. Балмын хорёод жэл соо хооһоор хүлеэһэн хүбүүниинь энэ мүнөө хажуудань, оройдоол зургаа модоной газарта, ойронь шахуу байна ха юм. Хүгшэн эхын уншааша тэрэ хэдэн сая, доншуур маани туһалаагүйдөө яагааб даа.
“Амитанай үри боложо түрөө хадаа удаан жаргал, ута наһа эдлэжэ яба даа,хүүгэмни,” — гэжэ Балма хүгшэн наманшалба.
Тиигээд хайшан гэжэ хүбүүндээ ошохо, хайшан гэжэ тэрээнтэеэ золгохо тухайгаа удаан бодобо. Теэд хүгшэнэй бодолой хэдышье ута һаань, үбэлэй һүни бүри ута байба. Харин Балма хүбүүгээ ошожо хараха тухайгаа бодоходоо бүри тэсэжэ ядаба. Ядахадаа арбан таба шэрээ дээрээ һүүжэ можоёо урилан эрьелдээдшье үзэбэ. Теэд энээнһээнь һүни үлүү богони болобогүй.
Аргынгаа барагдахада, хүгшэн бодожо, галаа түлибэ. Сайгаа шанажа нэгэ аяга юундэшьеб яаража, һэбэлжэ байжа уужархёод, бэшэ бэеэ һамааруулха юумэ олобогүй. Гайхахадаа газаашаа гаража, хашаа руугаа һалирба. Нэгэшье бодоһон айл байбагүй. Сог мүшэнэй нилээн баруулжаа тонгойгоош һаань, үшөөл харанхы зандаа. Үнеэнииньшье хэбтэриһээ бодоодүй байба. Хүнэй бии болоходо, һэриһэн янзатай, гүнзэгыгөөр һанаа алдажа шуухираад, залхуугаар нэгэ-хоёр хибэдэһээ хибэжэ эхилбэ. Үнеэндээ үбһынь үгөөд, гэртээ орожо дахин хэды аяга сай һоробо.
Тиигэһэншье хойнонь газаа үнөөхил харанхы зандаа байба. Бурханайнгаа урда зула носоожо, сан табяад, Балма дээрэ наманшалан удаан, эсэтэрээ мүргэбэ.
Арай шамайхан гэгээ оруулаад, ханзынгаа оёорой эгээл һайн хубсаһа үмдэжэ, Балма колхозой правлени руу гүйбэ. Теэд правлени харанхы байба. Үүдынь татаад үзэбэ, тэрэнь суургатай байба. “Яагааш мүнөөнэй зон яаралгүй нобшо… Харин бидэ урдань эды багта…” гэжэ аман соогоо гэмэржэ ябаад, бригадиртан тээшэ шамдаба. Бригадиртан һаял бодожо байба. Нюураашье угаагаагүй, пеэшэнэйнгээ амһарта гуталаа үмдэжэ һууһан Галдан бригадир Балмын орожо ерэхэдэ,ойлгожо ядан гэлыбэ.
— Үгы энэ үүр – сүүрээр Балма хээтэй хайшаа уухилба гээшэбта?
— Галдан, юрэдөө, ши Харгааһата гаража ерэхыем нэгэ мори асал намда, — гэжэ хүгшэн сэхэеэ табиба.
Морин хомор,теэдшье хуул иишэ тиишээ ябаха, байнал даа нэгэ морин, Доржын халтагшан, зүгөөр та, хээтэй, тэрэнээр ябажа бирахагүй гээб та даа, хирэдэг хэбэртэйгшэ гэжэ байгаад, Галдан олон табаяа тоолохоор забдаба.
— Шамһаа моришье эриһэмни энэ,юрэдөө нэгэ боожолжо Харгааһата хүрэхэ юумэ үгэхэ һаа үгэ. Үгы һаашни энэ бэеэрээ түрүүлэгшэдэ ошохом, — гэжэ Балма хээтэй Галданай шашаа үнишье шагнаха янзагүйгөөр шангаржа, асуудал эрид табиба. Бригадир нэгэ хэды галайнгаа амһар руу хаража һуун татаад, бага шэлээ һабардаад, маажаад:
— Тэрэ нэгэ Шарабай хээр гэжэ юумэ биил даа, тэрэни барижа ошохо болообты даа ? – гэжэ гүбэрбэ.- Шарга, зэмсэгтэй гүт?
Моритой болоһондоо баярлаһан Балма хүгшэн газаашаа яаража,үүдээ хаажархиһан хойноо:
— Олохоб, — гэжэ бригадирта харюусаба.
Балмын Харгааһата хүрэхөө ябахада сагаан жабар соо һаял наран бултайба. Сэн-бун болошоһон Балма анхан хада нагасатанайнь үри һадаһан болохо нэгэ айлда хүрэжэ морёо байлгаба.
Яаража байжа сайлаад, айлайнгаа эзэн эхэнэртэй урда таһалга руунь орожо, Балма хүгшэн нэгэ оролго шэбэр-һабир гэлдэбэ.
Тиигээд дахин шаргадаа һуужа, магазинай үйлсын баруун хажуугай урдаһаа гурбадахи гэр бэдэрэн догшуулба.
Тэрэ гэрынь зүүгээрээ гурбан сонхотой, үндэр ехэ, шэнээр бариһан гэр байба. Тёосо барижа хадаһан харшынь үүдэнэй хажуудахи зайн галай столбдо морёо уяад, орохо гэжэ ябатараа Балма гэнтэ юундэшьеб зүрхэсэжэ, аалидаба. Нэхы дэгэл дороһоонь зүрхэнэйнгөө шангаар, түргэ түргэн сохилжо байһые мэдэрбэ. Эды тухай яаража, зорюута ерэһэн аад, мүнөө болоходо иигэжэ орохоо халажа ядан түдэгэсэһэнөө гайхаба, теэд ойлгобогүй.
Гэртэ ороходонь, тэрэ айлайхинь сайлажа байба. Тэдэнь өөрынь лэ хүбүүнэй тухай наһанай, залуухан, яһалашье набтар шарахан һамгатай, айлайхи байба.
— Һайн гүтэ? – гэжэрхёод, Балма саашань юушье хэхэ, юушье хэлэхэеэ ойлгожо ядан үүдэндэ зогсобо. Зүгөөр нюдэниинь эжэлүүдгүй столой саагуур харагдааша хоёр бишыхан үхибүүд тээшэ ошобо. Горитойхониинь, басаганиинь, жаахан хонхогорхон табаг сооһоо юушьеб тухагүй халбагадана. Харин нүгөөдэнь хүбүүн хаш. Тэрэнь бүри бишыхан, һая үенһөө үнгэржэ ябаһан янзатай. Эхэнь тэрээнээ үбэр дээрээ һуулганхай, бишыхан халбагаар хооллуулна.
Балмын нюдэн тэрээхэн хүбүүндэнь тогтожо, шэг шарайень һалахаар бэшэ хомхойгоор шэншэлбэ.
Гэрэй эзэн эхэнэр үхибүүгээ урдаа бариһан зандаа үндыжэ:
— Һуугты, — гэжэ һандай татаба.
Һуугаадшье байхадаа Балмын нюдэн тэрээхэн хүүгэнһээ һалабагүй. Түрүүшээр Балма тэрэни адлирхуушье гээшэ гү гэжэ һанаба. Зүгөөр хараһаар хараһаар байтарнь, адлишье юумэ ехэ олдобогүй.
Энээхэн хүбүүниинь түхэреэн шарахан, мяхалиг сулахан хүбүүхэн байба. Харин Няма-Сэрэниинь багадаа ташарайгүйхэн, гонзогор харахан хүбүүн байһан юм. Харин һаншагтань, тээ нидхынь дээхэнүүр харахан мэнгэ бии бэлэй. Үетэниинь тэрэнээ: “Үү, энэ һаншагташ хулпаа ябанал! “ – гэжэ наадалдаг юм һэн.
Эзэн эхэнэр танигдаагүй айлшанайнгаа юумэ хэлэхынь хүлеэжэ, удаан шагнаархан һууба. Теэд айлшаниинь юушье хэлэбэгүй, юушье дуугарбагүй. Эзэн эхэнэр гайхаһан янзатайгаар нэгэ дахин үбгэн руугаа харажархёод, дахин хүбүүгээ эдеэлүүлжэ эхилбэ.
— Наашаа һуужа сай уугты, — гэжэ үбгэниинь Балмада хандаба. Теэд Балма мүнөөхил хүбүүгээ гэтэшэнхэй, хүдэлэнгүй һууба.
— Наашаа һуужа сай уугты, — гэжэ үбгэниинь шангаханаар дабтаба. Хэбэрынь Балмые шэхэ хатуушаг хүгшы гэжэ һанаа хаш.
Сайшье уужа һуухадаа Балма тэрэ хүбүүнһээ нюдөө һалгабагүй.
Хүбүүнэйнгээ бага ябадагынь хэзээ хэзээнэйхидээ орходоо элеэр, тодоор зосоонь оробо. Үгы даа, үгы, жаахаш адли бэшэл даа. Өөрынь хүбүүн юумэшье эдихэдээ иигэжэ эдидэггүй һэн. Энэнь хомхойгоор, дуратайгаар, бүри хажуугаарнь тоомоо таһархатай, амаа ехээр ангайн, тунгаасагүйгөөр эдинэ. Харин Няма-Сэрэниинь иимэ хомхой бэшэ, юумэ эдихэдээ хододоо баалуулха тооной эдидэг бэлэй.
Тиимэ даа, урдань өөрынь хүбүүн бэшэ, харин тон амяараа, ондоо зоной үхибүүн. Балма өөрынгөө хүбүүе хаанашье ябаа һаань, ямаршье болошоод байгаа һаань, нюдөөшье аняад таниха. Мүнөө хүгшэн баһал иигэжэ энэ мэхэлүүлбэ хаям даа. Теэд үни хада үгы хүбүүгээ мүнөө эндэ ерэшоод, бодото бэеэрээ һуужа байхын тухай һанаха гээшэ яаһан тэнэг хэрэг бэ даа. Теэд хүбүүниинь үнэхөөрөө эндэ ерэшоод һуугаа гээшэ һаа, хажуудаа һууһан түрэһэн гансахан эжыхэнээ иигэжэ тоонгүй, урдаһааншье харангүй, амяараа хүнэй үбэр дээрэ һанаа амгалан эдеэлжэ һууха һаал? Өөрөө иимэ болошоод һууха бэшэ, харин энээхэнэй тухай хүбүүтэйхэн болоод ябаха байгаа бэшэ гү?
Балмын нюдэн уһатажа, нэгэ сэлсэгэр нулимса зубхи дээрэнь багтажа ядан, хүгшэнэй уршалаатай, наршагар хасар уруу гоожобо. Балма гэнтэ бодожо, малгайгаа үмдөөд, үгэшье хэлэнгүй, газаашаа гарашаба.
Хахадсаань болотор ууһан сайнь стол дээрэ үшөөл уурал һабаһаар байба.
Үбгэ һамган хоёр гайхалсан, бэе бэеэ шэртэбэ. Тиигээд һамганиинь хүбүүгээ абаашажа шэрээ соонь табижархёод, өөрөө сайлахаар столдоо һууба.
Юушье ойлгоогүй үлэшэһэн үбгэнэйнь бодожо сонхоор шагаахада, тэрэ жэгтэй айлшанайнь шарга зүүн захын айлай саагуур харагдахаа болин орожо ябаба.
1961 оной апрель, Үльдэргэ.
Ким Цыденов. Һарата һүни. Улаан-Үдэ, 1976.
___________________________________________________
Мать
В синеве высокого осеннего неба лебединой стаей плывут облака. Их воздушные тени скользят по жнивью, по кустам тальника, разросшегося на берегах реки.
— Холой! Холой, говорю! – кричит Балма овцам, пасущимся на пятнистом от бегущих теней облаков склоне невысокого холма. Сбиваясь в треугольную кучу, животные всё норовят уйти навстречу ветру. Но чабанка время от времени высоко поднимает кожаный мешочек и палку с железным наконечником и, отпугивая овец, кричит:
— Холой! Холой, говорю!
Овцы останавливаются и начинают пощипывать траву. Тогда Балма снова копает луковицы сараны. От множества цветов разбегаются глаза. Она выбирает самые спелые, самые высокие саранки. Но сидеть на корточках старой чабанке трудно и, выкопав несколько луковиц, она поднимается, разминает затёкшие ноги, распрямляет спину. Потом вновь склоняется и копает. В руках у неё небольшой колышек с железным наконечником. Балма вонзает его в каменистую почву, окапывает цветки и легко вытягивает крупные, сочные луковицы. Потом Балма садится, очищает их от земли и складывает их в кожаный мешочек.
Ласковый ветерок игриво колышет цветы. Иногда, встрепенувшись, он куда-то убегает, потом снова возвращается, осторожно шевеля концы белого платка чабанки. Нежаркое солнце смотрит с высоты на пёстрый степной простор, на пасущихся овец, стреноженного коня, лениво помахивающего головой, на согбённую фигуру старой чабанки.
К вечеру, когда покрасневшее солнце, всё ниже опускаясь к дальним западным отрогам, расплавленным золотом покрыло деревья, Балма села на коня и погнала отару домой.
Растопив печь, она уже собралась было варить сарану, как вдруг услышала шорох, раскрылась дверь и вошёл сын. Он в том же замасленном комбинезоне, который обычно носил, с ног до головы покрыт грязью, пылью, мякиной.
— Почему, мама, в темноте сидите? – спрашивает он своим, таким знакомым голосом.
Балма протирает глаза. Не сон ли это? Кто это может быть? Нет, она вроде не спит, и перед ней он, совсем как много лет назад. Но она, кажется, не ответила ему.
— А что мне видеть-то? – безразличным тоном говорит она. — Сидела и сижу… Погляди, в той лампе керосин есть?
— Нету керосину здесь, — слышится ей в ответ. – Схожу, однако, к соседям.
Потом Няма-Сэрэн зажёг лампу, посмотрел, что варится в котелке на плите, и шумно обрадовался:
— О, варите урмэ, мама!
— Да, собрала вот с горсть сараны, не знаю, что получится.
Словно сразу позабыв свою радость, Няма-Сэрэн спрашивает:
— А чай есть у нас, мама?
— Готового, однако, нет. Но погоди, куда торопишься? Пусть сварится урмэ.
— Нет, не могу. Ведь здесь закончили убирать пшеницу, теперь нужно ехать в Хойто-Ара. Меня ждут. Я забежал, чтобы свой туесок оставить.
Балма достаёт из ухэг-1 (Низкий шкафчик для хранения продуктов.) тарелку с лепёшками, айрак и вместе с чашкой молока и маслом ставит на стол.
— Поешь хоть немного.
Она наполняет маслом его пустой туесок.
— Быстро ты кончаешь масло, — ворчит она. – Ведь только недавно брал.
Стоя, Няма-Сэрэн выпивает чашку молока, берёт туесок с маслом и торопливо уходит. И снова становится тихо, как много лет уже в этом доме, с тех пор, как Няма-Сэрэн в последний раз ушёл из него.
— Сын мой, — шепчут губы Балмы. – Сын мой… — Глубоко и шумно вздохнув, она просыпается. В избе темно и холодно. Печь давно прогорела, и сквозь прохудевшие, обветшалые стены всё тепло вытянуло. А на улице холодно, да ветер ещё. Когда ветер ударяет в стены, они так и дрожат, будто вот-вот развалятся.
Натянув на голову облезшее овчинное одеяло, Балма поворачивается на бок и долго неподвижно лежит.
Что это было – сон или просто так привиделось? Чтобы несколько минут радости доставить ей, радости, какой не было у старой Балмы уже целых двадцать лет!.. Тогда не стало единственного сына её Няма-Сэрэна. И только одежду его по-прежнему хранит она, будто ждёт, что вернётся когда-нибудь он, да восемь написанных химическим карандашом треугольников-писем, присланных с фронта. Балма хранит это всё, словно святыню, в маленьком раскрашенном сундучке, что когда-то подарил ей отец, когда она выходила замуж.
Сперва не хотело верить материнское сердце, что Няма-Сэрэна не стало. Всё надеялась Балма, что вот так откроется дверь и войдёт её сын. От всех друзей его, что вместе с ним ушли на фронт, приходили весточки. Одни писали, что живы-здоровы, другие, что поправляются в госпиталях после ранения, о третьих синие бумажки сообщили, что погибли смертью храбрых. А от Няма-Сэрэна, после этих восьми писем-треугольничков, не было ни единой весточки. Даже маленькой синей бумажки…
Но она надеялась, она ждала всю войну, ждала и после победы. Ждала, когда уже никто не ждал, верила, когда уже никто не верил, и только верой этой жила. Но сын не возвращался, и никаких известий о нём не приходило. И вот уже сил больше не стало ждать. Тогда начала она бегать по гадалкам. Одни говорят: «Жив-здоров, скоро вернётся». Другие: «Напрасно ждёшь, бабушка, давно нет сына твоего». А третьи: «Живёт где-то далеко-далеко сын твой, но вернётся не скоро…»
На первых порах Балма всем верила, их слов, как говорится, на землю не роняла. Но как можно верить, когда одни говорят – жив, другие – мёртв? И постепенно вера эта стала гаснуть. Перестала она ходить по гадалкам, глубоко затаив неизбывную боль. Но сегодняшний сон снова встревожил старую женщину. О чём говорит он, что предвещает?
Балма снова глубоко вздохнула, повернулась на другой бок, пошарила под подушкой, достала чётки. И слилась молитва с едва слышным плачем матери.
Угловатые пальцы движутся всё медленнее, всё тише становятся звуки молитвы, и старая Балма вновь погружается в прошлое. Особенно отчётливо вспоминается ей то июньское солнечное утро.
… У сельсовета множество людей, сутолока, то там, то тут слышится плач. Балма с Няма-Сэрэном стоят у сельской ограды, чуть в стороне от всех, словно вся эта суматоха не касается их. Няма-Сэрэн говорит:
— Хороший, должно быть, выпал год. И травы, и посевы удались. Теперь бы только к сенокосу дожди не пошли, не мучили людей.
Он говорит так, словно не предстоит ему сесть через несколько минут в телегу и покинуть родные края… Но Балма не слушает сына. Лишь изредка до её сознания доходят его слова, и она тогда согласно кивает головой.
— Да, конечно, хубун, конечно…
Вдруг больно кольнул сердце матери хрипловатый голос Гэндэн-бабая, которому поручили сопровождать одну из групп, призванных в армию:
— Няма-Сэрэ-эн! Где ты, сынок? Поехали!
Лицо Няма-Сэрэна помрачнело. Он обнял мать и быстро, уже совсем другим голосом заговорил:
— Разгромим врага и приедем живы-здоровы…
Глаза его заблестели, в углах показались капельки слёз. Горло его перехватило спазмой, она что-то хотела сказать, но не смогла и, крепко прижав сына, дала волю слезам.
— Ну, мама, живите в добром здоровье… — Большими ладонями он обхватил голову матери и, нагнувшись, поцеловал её в седеющий висок.
И тогда она прерывающимся голосом выдавила из себя:
— Возвращайся, хубун мой, живой , невредимый!
Глаза застлали слёзы, и Балма не могла даже как следует рассмотреть на прощанье лицо сына.
С той поры ни в воспоминаниях, ни во сне она не видела Няма-Сэрэна так отчётливо, как сегодня…
2
Зимняя ночь, как печаль на сердце старой матери, бесконечно длинна. Особенно, когда сон не идёт, когда лежишь долгими часами, глядя в одну тёмную точку.
Хоть до рассвета ещё далеко, Балма поднялась, зажгла лампу, растопила печь. Сварила чай и почему-то торопливо, словно спеша куда-то, обжигаясь, выпила чашку, отставила её и так и осталась сидеть, не зная, чем заняться. Потом вышла во двор, поплелась к стайке.
Хотя Стожары уже склонились к западу, ещё ни в одной избе не вспыхнул огонёк. Улус спал крепким предутренним сном, и только изредка тишину нарушал беспокойный собачий лай. Не поднялась с лёжки ещё и корова. Заслышав приближение Балмы, она шумно вздохнула и лениво принялась жевать жвачку.
Подбросив корове сена, Балма вернулась в избу, опять выпила чашку чаю, всё время думая о своём сне. Мысль о том, что, может быть, её Няма-Сэрэн где-то ходит живой, вспыхнула с новой силой и теперь эту мысль уже было ни отогнать, ни истребить.
Балма зажгла перед бурханами зулу [1], окурила их благовонными травами и, высоко подняв сложенные ладони, долго, до устали молилась.
— Погоди-ка, старый Базар-Гурэ, говорили, однако, в Иволгу, на молебен в сагалган едет, — вдруг вспомнила Балма. – Может, узнает там что, у ламы спросит. Надо собрать ему масла и денег…
Из-под шкафчика достала она миску с маслом, отрезала кусок, поставила на печку растопить, потом вылила его в бутылку, порылась в сундуке, нашла тщательно завёрнутые в клетчатый носовой платок деньги, оставшиеся от пенсии, пересчитала, положила рядом с бутылкой. Кое-как дождавшись рассвета, поплелась к Базар-Гурэ.
Там только вставали, молодуха жарила что-то на плите. Сын сидел тут же рядом, одевал ичиги.
— Куда это вы, Балма-хэтэй, чуть свет собрались? – удивился он.
— К отцу твоему надо бы. Дома он?
— Куда денется! Проходите туда, — и он указал на северо-западную комнату.
Старый Базар-Гурэ сидел на почётном месте у маленького столика и пил чай. В полумраке он не мог разглядеть, кто вошёл и, приложив ладонь к подслеповатым глазам, спросил:
— Кто там?
— Я, Балма. Ну, что тут у вас новенького? – старуха стала искать место, где бы присесть.
— Какие новости! Что с нами случится?
Она не знала с чего начать и некоторое время молча сидела. Потом, наконец, решилась:
— Говорили, будто вы в дацан едете.
— Верно говорили, — ответил старик.
— А когда молебствия начинаются? Скоро ли в дорогу собираетесь?
— Так вот, говорю сыну, чтобы до автобуса довёз. Повезёт ли, нет ли, не знаю…
— Мне хотелось бы немного поговорить с вами, Базар-Гурэ ахай, — после некоторого молчания сказала Балма и, вздыхая и запинаясь, рассказала ему о своём сне.
Базар-Гурэ молча потягивал чай и трудно было понять, слушает он её или нет.
— …И вот после этого не могу места себе найти, ни стоять, ни сидеть не могу. Решила попросить вас: может, будете настолько добрым и поможете мне, попросите абарал[2] моего сына.
Не торопясь, старик прожевал кусок хлеба и сказал:
— Что ж, это можно сделать.
— Какой вы хороший человек, большую услугу окажете мне, — и Балма протянула ему деньги и бутылку с топлёным маслом для зулы. – Пусть это будет моей долей для общего благодеяния.
Она постеснялась сразу уйти и спросила:
— А много народу едет в Иволгу?
— Пока, однако, я один.
— И долго вы там пробудете?
Базар-Гурэ пожал плечами.
— Кто его знает! Кончатся молебны, приеду. Что же мне там ещё караулить?
Почувствовав, что старик не очень расположен к беседе, Балма ещё раз поблагодарила его и ушла.
С этой поры она днём и ночью только и ждала возвращения Базар-Гурэ. Что привезёт он ей из Иволги?
3
Базар-Гурэ возвратился через неделю и привёз Балме известие одновременно и горькое, и радостное. В дацане старик узнал, что сын её Няма-Сэрэн уже в четвёртом перерождении родился сыном в семье с низенькой белой женой, что живёт на северо-востоке от дома Балмы. Значит, сына её нет уже давно в живых. Это известие так поразило старую мать, что она некоторое время неподвижно сидела. Но подумав, она почувствовала некоторое облегчение. Разве можно рассчитывать на то, что он жив и двадцать лет не даёт о себе знать. Так Няма-Сэрэн никогда не поступил бы. А то, что он переродился в другого человека, разве это не радость для матери?
— Живи в добром здоровье, мой хубун, — прошептала она, высоко подняв сложенные ладони.
Ей очень хотелось найти этого ребёнка, но они с Базар-Гурэ никак не могли додуматься, где же искать эту семью с низенькой белой женой, живущую на северо-востоке от её, Балмы, дома. Ведь сама она жила в избушке, стоявшей на самой северо-восточной окраине улуса. И больше никаких домов на северо-востоке от неё в их улусе не было. Не перепутал ли старик абарал?
Но Базар-Гурэ тоном, не терпящим возражений, повторил:
— Так точно сказали. – И подумав, вдруг догадался. – А не имели ли в виду улус, что на северо-востоке от нас?
— Конечно! – радостно воскликнула Балма. – Конечно, там, просто я уж из ума выживать стала, сама догадаться не могла. – Но кто же там имеет низенькую белую жену?
— Как же мы тут узнаем, кто там имеет белую или чёрную жену? Ехать туда надо!
И действительно, надо ехать, искать эту семью. Ведь сын, её Няма-Сэрэн, которого Балма ждала двадцать лет, переродился в человека и находится совсем рядом, в каких-нибудь шести километрах! Куда же ушли, почему не помогли ей узнать об этом десятки, сотни, тысячи молитв, произнесённых ею за эти двадцать лет?
В тот же день Балма пошла к Галдану – бригадиру.
— Дай мне коня съездить до Харгасты, — обратилась она к нему.
— До Харгасты? А зачем вам в Харгасту? – удивился он.
Балма не ожидала такого вопроса и растерялась, не знала, что ответить. Сказать – к сыну – её сумасшедшей сочтут. И вдруг она возмутилась: что это он, младший по возрасту, ей такой вопрос задаёт?
— Раз живой я человек, наверное, какое-нибудь дело. А тебе что?
— Нет, мне, конечно, ни к чему, — начал оправдываться Галдан. – Но лошадей мало, и те почти все разобраны. Есть, правда, одна кляча – гнедая кобыла, но вы, хэтэй[3], едва ли управитесь с ней.
— Коня у тебя в первый раз прошу. Хочешь дать такого, на котором можно доехать до Харгасты – дай, а не хочешь – к председателю пойду. А ведь ты с моим Няма-Сэрэном играл…
Галдан помолчал, что-то прикидывая в уме, почесал затылок.
— Разве на гнедке Шараба поедете, — сказал он. — Сани, сбруя есть у вас?
Обрадованная Балма заторопилась к выходу и уже из-за двери крикнула:
— Найду!
4
Балма подъезжала к Харгасте, когда из белого марева поднялось солнце. Она остановила лошадь подле дома каких-то дальних родственников по материнской линии. Торопливо выпив чай, с хозяйкой дома вышла в смежную комнату. Там обе женщины с добрый час о чём-то шептались. Потом Балма снова села в сани и поехала искать третий дом с краю по улице, на которой магазин.
Дом этот оказался большим, новым, с тремя окнами, выходящими на улицу. Привязав коня к телеграфному столбу возле тёсовой изгороди, Балма направилась было к дому, но почему-то замедлила шаги. Подойдя к двери, прислушалась. Но ничего, кроме гулких ударов собственного сердца, не услышала.
Когда Балма зашла, вся семья сидела за завтраком. Это были молодые люди, примерно одного возраста с Няма-Сэрэном. Жена действительно оказалась беленькой женщиной невысокого роста.
— Амар сайн, — приветствовала их Балма и остановилась у двери, не зная, что ещё сказать. А глаза её впились в двух маленьких детишек, сидевших за столом. Девочка постарше без устали извлекает что-то из маленькой миски, а мальчик – ему, видимо, едва перевалило за год — сидел у матери на коленях, и она кормила его с ложки.
— Проходите, присаживайтесь, — сказала хозяйка, приподнимаясь и подвигая к Балме стул.
Старушка села и по-прежнему изучающе глядела на мальчика. Сперва ей показалось, что он и вправду похож на её Няма-Сэрэна. Но чем больше смотрит она на ребёнка, тем больше убеждается в том, что ничего общего у него с её сыном нет. Пухленький, белолицый, он совсем не походил на худенького чернявого Няма-Сэрэна. У сына ещё повыше брови была чёрненькая родинка, и ребята всегда дразнили его:
— Гляди, у тебя на виске клоп ползёт!
А у этого мальчика никакой родинки нет. Куда же она могла деваться? Или, может, при перерождении не обязательно должна была снова появиться родинка? Кто мог бы это ей объяснить?
Хозяйка долго ждала, что скажет незнакомая гостья. Но Балма молча сидела, по-прежнему пристально глядя на малыша. Может, муж знает эту пожилую женщину? Хозяйка вопросительно взглянула на него, но он, конечно, тоже не знал Балму и не мог понять, зачем пришла она.
— Садитесь, попейте чаю, — предложил он, но и на это Балма не обратила внимания.
Сейчас особенно отчётливо вспомнилось ей детство Няма-Сэрэна, и чем больше наплывали воспоминания, тем сильнее закрадывались сомнения в душу. Нет, ничем не напоминает ей этот пухленький ребёнок её сына! Значит, снова обманули её, старую мать. И вообще, какая глупость думать, что давно погибший сын может находиться здесь! Если бы это был её Няма-Сэрэн, разве мог бы он спокойно сидеть на коленях другой женщины, не обращая внимания на свою родную мать? И таким ли маленьким был бы он? Нет, у него самого уже были бы такие дети.
Позабыв, где она, уже никого перед собой не видя, сидела Балма, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Взгляд её угас, глаза наполнились слезами, а в сердце росла неуёмная горечь. Уйти, скорее уйти отсюда!
Ни с кем не прощаясь, Балма поднялась и нетвёрдым шагом вышла из дома. А когда хозяева подошли к окну, чтобы посмотреть, куда пошла эта незнакомая гостья, сани, на которых сидела Балма, уже скрылись за соседним домом.
«Байкал», № 4 – 1965,
Цыденов К.Ш. Весна возвратится. Рассказы. Перевод Вен. Штеренберга. Улан-Удэ, 1967.
[1] Вид лампадки.
[2] Прорицание о загробной судьбе.
[3] Вежливое обращение к пожилой женщине.